«Авария на ЧАЭС стала элементом нашей национальной идентичности» — Сергей Плохий

О Сергее Плохие можно говорить много. Он — украинский и американский историк, профессор в Гарвардском университете, директор Гарвардского украинского научного института, один из ведущих специалистов по истории Восточной Европы, автор ряда книг по истории Украины и Восточной Европы, лауреат Национальной премии Украины имени Тараса Шевченко и член украинского ПЭН-клуба.

Основной круг научных интересов — исследование раннемодерной и модерной истории Украины и Восточной Европы, кроме того Сергей Плохий — один из тех немногих, кто занимается изучением политической и культурной историей Холодной войны.

Недавно Сергей Плохий получил престижную британскую премию Бейли Гиффортда в области документалистики за книгу «Чернобыль. История трагедии»(Chernobyl: The History of a Nuclear Catastrophe. New York: Basic Books, 2018).

Очень важно никогда не забывать о том, что все, чем занимается наука, энергетика и даже, как ни парадоксально ни звучало бы, развитие оборонной сферы, дожно делать жизнь людей лучше и безопаснее. Но так бывает не всегда — иногда технологии выходят из-под контроля, или те, кто берет на себя ответственность за других, забывают о своей главной миссии или не могут адекватно рассчитать собственные силы. И тогда мир снова оказывается на краю пропасти.

Взгляд историка на вопросы ядерной безопасности Украины и мира — взгляд панорамный, через время и пространство, ведь, как бы мы не хотели от этого избавиться, нас все равно преследует так называемый «синдром окопника» — человека, который видит проблемы отрасли чисто изнутри и, к сожалению, с очень узкой перспективы. Преодолеть этот синдром поможет  разговор с Сергеем Плохием.

Сергей Плохий 
директор Гарвардского украинского научного института
фото УИНП

Расскажите о Вашей книге «Чернобыль. История трагедии». Что стало материалом для ее написания?

С. П .: В книге есть некоторое количество новых архивных материалов, преимущественно из украинских киевских архивов — из архивов СБУ и других государственных учреждений Украины, протоколов комиссии руководителя Оперативной группы, председателя совета министров УССР Александра Ляшко, созданной Украинским политбюро, где рассматривались и отчеты в КГБ. Но главным в книге я считаю не столько публикацию новых материалов, сколько сочетание архивных материалов с той устной историей, которая у нас существует еще от Юрия Щербака, получила продолжение у Светланы Алексиевич, и ежегодно к годовщине аварии на ЧАЭС журналисты идут и спрашивают людей…  Сейчас существует большой массив устных сообщений и я пытался свести эту устную историю с историей архивной, с историей документов, чтобы эти материалы работали вместе и дополняли друг друга. И фактически то, что у меня получилось, пожалуй единственная на сегодня достаточно полная политико-общественная история Чернобыля, немного где-то технологическая, которая охватывает период от создания атомной станции и до НБК, который построила или завершает строить «Новарка».

Я также рассматриваю историю чернобыльской аварии как чрезвычайно важный фактор мобилизации украинского общества, ставшую ключевой для развала СССР. Пытаюсь, в том числе с помощью материалов КГБ, посмотреть как впервые эта мобилизация происходила вокруг экологии, ведь и Народный Рух Украины был создан из этого «чернобыльского» движения. Если посмотреть программу Народного Руха, то бросается в глаза значительный акцент на экологическую составляющую. То же происходило вокруг протестов против ядерной энергетики в Литве — республике, которая первая объявила независимость, то есть там тоже очень четко прослеживается конкретная и тесная связь между независимостью и аварией на ЧАЭС. Один из авторов очень метко сказал, что Холодная война закончилась с Чернобылем, когда вдруг железный занавес потерял свое значение из-за распространения радиации.

Вы практически ответили еще на один вопрос. Однако, как авария на ЧАЭС влияла на политику и политическую картину мира. На культуру? Попала ли она под влияние и ощутимо ли это влияние сейчас?

С. П .: Вопросу влияния чернобыльской аварии на литературу посвящена отдельная работа Тамары Гундоровой. Ключевые фигуры в украинской литературе и украинской политике конца 80-х-нач. 90-х лет сначала хвалили и поздравляли мирный атом Чернобыля, такие как Иван Драч, Владимир Яворивский, позже становятся чрезвычайно активными его критиками. Эти люди задавали в то время тон в литературе и в обществе, и в этом смысле влияние аварии на ЧАЭС чрезвычайно велико.

Мне ближе вопрос о том, какой политический эффект имел Чернобыль. В своей книге я пишу о том, что Чернобыль, кроме того, что был у истоков движения за независимость в Украине и в начале 1991 года выполнял функцию оружия в руках народа при попытке отодвинуть партэлиты от власти, в том числе и путем начала уголовных расследований по ответственности бывших членов политбюро, Александра Ляшко, Валентины Шевченко и других. И хотя эта попытка провалилась, Украина все же приняла наиболее либеральные законы по сравнению с Россией или Белоруссией о том, кого считать пострадавшими от аварии на ЧАЭС. Это также было отражением определенного политического момента. Эти выплаты из государственного бюджета были возможностью для людей продержаться и как-то существовать в 90-е, хоть это и было очень большим бременем для государства. Так что политически и экономически влияние чернобыльской аварии на Украину очень большое.

Чернобыль стал также нациесозидательным моментом в нашем сознании, то есть каждая годовщина трагедии отмечается в Украине так, как она не отмечается, скажем, в Белоруссии, хотя Белоруссия пропорционально значительно больше пострадала. Авария стала элементом нашей национальной идентичности. Два главных момента, которые отмечаются в Украине всенародно — это годовщина Чернобыля и годовщина Голодомора. Это элементы нашей памяти и культуры, которые говорят о нашей виктимности и о роли, которую Чернобыль играет в нашем восприятии о самих себе. Я не о том, плохо это или хорошо, но сама по себе это важная характеристика общества. Мы — народ, меченый Чернобылем, мы — жертва ядерной энергетики, но это как-то существует абсолютно параллельно относительно реалий, где Украина более 50 процентов своей электроэнергии сегодня генерирует атомными станциями, существует совершенно отдельно от достройки энергоблоков на ХАЭС, скажем. Итак, мы идем самым дешевым вариантом, который можем найти. Есть какое-то ощущение, что эти два Чернобыля существуют в совершенно параллельных реальностях: один Чернобыль — как память, как национальный миф, травма, другой — атомная энергетика в воображении общества существует как сама по себе и никак не связана с ЧАЭС. Эти два наших дискурса нигде и никак не пересекаются.

Учитывая аварии на ЧАЭС, как думаете, что должны делать специалисты по ядерной и радиационной безопасности, чтобы избежать подобного в будущем?

С. П .: Я думаю, Чернобыль изменил отношение к ядерной энергетике в самой отрасли. Ведь в том, что случилось на ЧАЭС, ключевую роль сыграло два фактора: ненадежный реактор и операторы нарушили все, что только можно было нарушить. Сделали они это потому, что были абсолютно свято убеждены, что реакторы не взрываются. Сегодня каждый знает, что реакторы взрываются. Я думаю, Чернобыль — это большой и трагический урок, но его последствия в целом положительные для самой индустрии.

Далее момент который… когда брали интервью у операторов на ЧАЭС в 1986-87 гг., То худшее, что могло бы произойти, за что их могли уволить с работы, как они думали, это — остановка реактора без уважительной причины. Это подорвало бы экономические показатели и привело бы к большим убыткам. Это была худшая, самая страшная вещь, которой они боялись. А не взрыва реактора.

Сейчас ядерная энергетика — это бизнес, который, как и всякий другой бизнес, должен приносить прибыль, и очень важно избегать конфликта между безопасностью и прибылью. Сейчас атомная энергетика с экономической точки зрения переживает очень тяжелые времена: количество регуляторов и енергоексплуатуючих компаний растет, в том числе и в Китае, колличество сооружаемых реакторов увеличивается, они становятся более дорогостоящими. Сегодня в США дешевле купить киловатт энергии, произведенный солнечной или ветровой электростанцией, чем ядерной. А это очень взрывоопасная индустрия, у которой нету денег. И это безденежье — еще одна вещь, которая меня беспокоит, и, к сожалению, экономические проблемы с атомной энергетикой не ограничиваются только Соединенными Штатами. В Украине, насколько мне известно, работники атомной отрасли также выходили на забастовку из-за того, что им не выплачивают зарплату или она недостаточна. Кстати, в США, кажется, за последние два года на банкротство подали все большие ядерные энергетические компании, в том числе и Westinghouse, который был затем куплен. Эта ситуация очень опасна и с развитием альтернативных источников энергии ядерная энергетика будет, пожалуй, и дальше оставаться в трудной экономической ситуации. Я не экономист, я на этом не разбираюсь, но мне кажется, это проблема, на которую стоит обратить внимание.

И еще такой вопрос. Изменилось отношение граждан США после аварии на Три-Майл-Айленде к ядерной энергетике? Ощутимы ли в социуме проявления радиофобии и стремление отказа от ядерной энергетики в пользу возобновляемой?

С. П.: Такой момент был, но он не длился долго. Главными факторами охлаждения отношений с ядерной энергетикой в мире стали аварии в Чернобыле и Фукусиме. Авария на Три-Майл-Айленде была менее масштабной. Сейчас где-то около 20% процентов электроэнергии в США генерируется на АЭС, тогда как в Украине — более 50%. Но в Америке сразу было очень настороженное отношение к ядерной энергетике. Америка — страна, которая сбросила две ядерные бомбы на Японию, а потому, американцы сразу воспринимали атом как нечто, несущее угрозу и разрушение.

В США ядерная энергетика начала частично развиваться в 50-х годах как поддержка на политическом уровне проекта по дальнейшему развитию ядерного оружия. Президент Эйзенхауэр использовал идею мирного атома для того, чтобы успокоить американскую и мировую общественность, и подчеркнуть, что ядерные исследования могут также приносить пользу. Ядерная энергетика США развивалась с большой государственной финансовой поддержкой, но все это делалось уже на фоне того, что американцы изначально понимали, что она несет угрозу.

Совсем по-другому происходило развитие ядерной энергетики в Советском Союзе или, скажем, в каких-либо развивающихся странах. Для нас, в том числе, и для Украины, атомная энергетика казалась абсолютно мирной, ведь «бомбы сбрасывают только империалисты», «прибыль важна только на Западе», а потому «империалисты» могут делать всевозможные страшные вещи и там случаются аварии вроде Три-Майл-Айленд. Для нас развитие атомной энергетики было признаком прогресса, вступления в клуб ядерных держав, и все это воспринималось на «ура». Чернобыль нас действительно отрезвил. В 1989-90 гг. Верховная Рада приняла решение об остановке строительства новых реакторов и, кажется, о полной денуклеаризации, но потом приходят 90-е, когда «не до жиру, быть бы живу» и экономическая ситуация заставила нас вернуться к ядерной энергетике.

Вы упоминали о синдроме виктимности, который присущ украинцам. При его наличии настроены ли мы побеждать? Проблема образа героя, это, скорее культурологический аспект, но он очень актуален для вооющей страны…

С. П .: Я думаю, что на самом деле должны существовать несколько различных моделей. Не хотел бы говорить, что виктимность — это нечто абсолютно негативное. Она может играть по-разному. Давайте, например, посмотрим на то, как живет в Израиле память о Холокосте. Это явно виктимная память, думаю, это ключевая память в сегодняшнем Израиле, но это не мешает им мобилизоваться и достаточно активно проводить свою политику. Они мобилизованы и могут противостоять численно большей угрозе. Поэтому я бы не считал виктимную память чем-то негативным, но нам нужны также образцы победы, образцы мобилизации. Я думаю, мы не можем быть полноценным государством, где развит только один тип памяти и один тип комплексов.

Сейчас остро ощущается угроза, связанная с поляризацией общества и ростом риска гражданской войны. Насколько это реально и что с ним делать?

С.П .: Мне кажется это маловероятным. Внешние факторы — это реальность, которая несет угрозу Украине, но она существовала и до выборов, а то разделение общества, которое я наблюдаю в соцсетях, не несет большой опасности: люди хоть и разругались, но до сих пор стоят на одной и той же платформе. Даже новый президент заявил о том, что движение в Европу, НАТО, вопрос языка – конституционны и это то, с чем мы существуем, то есть раскол носит совсем не такой характер как  в 2014 году. Градус напряжения является значительным, но мы не видим большого регионального раскола. Думаю, если Украина останется без внешнего вмешательства, роста опасности не будет, потому что это конфликт более или менее на том же поле. Но самое неблагодарное дело — предсказывать будущее.

Редакция веб-сайта Uatom.org